А дома тепло; и можно за медленным разговором заваривать чай с
брусникой, и можно сидеть до света… Но утром приходит осень с повадками
прокурора и вслух говорит: я знаю, чем вы занимались летом. Сушили грибы
в проеме рассохшейся дачной рамы, ходили смотреть на звезды за город –
там лучше видно. Ни тайны, ни черной бездны, ни самой нелепой драмы…
Живете, как будто вовсе не люди. Ей-богу, стыдно. Придешь – а они
кривятся, бегут конопатить щели, едят варенье из яблок, вздыхая, что
пахнет летом… Как будто нет больше смысла, как будто нет выше цели, чем
отвоевать неделю у заморозков и ветра.
Листает наши тетради –
попробуй ей не позволить; и хмурится удивленно, и спрашивает с укором:
откуда вы это взяли? Стащили откуда, что ли? И я говорю – конечно.
Смотри, из какого сора…
…Мне
хочется оправдаться, и я говорю – послушай: в квартире номер
шестнадцать седая живет старушка. Она покупает сливы, и чистит кафель до
блеска, и моет полы на кухне за бежевой занавеской. Ее живые подруги –
герань, канарейка, лайка; ее записная книжка – подобие списка Ллойда, и
крепче любого камня хранит остывшее горе нежалобный мартиролог в
истершемся коленкоре. Она стоит у окошка – там золото на зеленом; она ни
о ком не плачет, но помнит всех поименно, и память ее бездонна, но даже
у дна нет скорби; она уже видит тени и просит у них: я скоро; я близко,
я будто спряталась – как в детстве, как понарошку… Такое солнце на
улице, что мне бы еще немножко…
А это окошко рядом, с желтеющими
цветами; соседка – такая тихая; не помню, быть может – Таня. В субботу
ей было тридцать, и время текло под кожей, и ночь как будто ударила по
крыше чугунной гирей. А в сентябре одиночество темнее и безнадежней, и
тянет сквозь рамы холодом, и страшно в пустой квартире…
…Ревела в
ванной, теряя дыхание с каждым всхлипом, и слышала: осень шепчет о
смерти на всех частотах, и думала: умираю, но выжила и охрипла, и веки
от слез опухли, и руки дрожат. Всего-то.
А ближе к полуночи он
звонит; два дня – вот и вся разлука. Она вытирает слезы и вновь
расправляет плечи… Соседка за стенкой слышит, как Таня смеется в трубку –
и словно теплее стало, и будто бы дышится легче.
В четырнадцатой
квартире скучает малышка Оля, ей шесть через две недели и очень хочется
в школу, но рано - оставили дома с котенком и черепашкой. Она совсем
как большая – сидит и листает книжку, и водит пальцем по строчкам,
разглядывая картинки… Такое солнце – а мама уехала на поминки. Ее уже
брали однажды на кладбище прошлым летом. Там странно: сначала плачут, а
после дают конфеты. Там белый шиповник, лилии и розовая рябина… И Оля
почти не думает о спящих в холодной глине – как будто они не рядом с
живыми, не тянут руки сквозь тихое небо осени, когда темно и прохладно…
Потом у нее день рождения, и мама ей дарит куклу, а старенькая соседка – огромную шоколадку.
А
листья ложатся в лужи, и дождь отмывает крыши от летней засохшей пыли, и
нужно заклеить окна… И если под вечер тихо, то очень легко расслышать,
как холод ползет по улицам и прячется в водостоках.
И можно забыть о лете,
повернуться лицом к востоку,
и чувствовать, что от солнца –
все дальше…